И тут поднялся слепой старый сакс и сказал ясно и громко,так, что слышали все:

– Бренн! Лезэ бева эвита! Оставь ему жизнь!

И люди словно пришли в себя от колдовских чар, вздрогнули,встрепенулись.

– Лезэ бева эвита! Оставь ему жизнь!

И пришлые, и дружина. Я тоже, кажется, закричала, илиоткрыла рот закричать, толком не помню. Летящий меч не остановишь на серединеразмаха, я-то знала, особенно если всё тело летит вместе с мечом… Не остановитсядерево, падая под напором метели, но что-то случилось, дрогнуло что-то живое встрашных светлых глазах. Ладонь повернула клинок – удар пришёлся плашмя.

Хаука отбросило прочь. Он свалился, согнутый вдвое, на самыевалуны, он открывал рот и корчился, тщетно силясь вздохнуть, потом съехал внизпо камням. Приподнялся было, но горлом ринулась кровь – ослабла рука, зарылся втраву мокрой пепельной головой, остался лежать. Усыновлённые к нему подлетели,вдвоём схватили под мышки, с натугою поволокли прочь. Блуд им помог, забралзаодно свой меч, иззубрившийся о Спату. Он избегал смотреть на вождя. Двоедатчан без слов перемолвились – кого первого изберёт?.. Варяг повёл оком наодного, потом на другого, взгляд был, как рука. Потом повернул ошую, туда, гдестоял со своим родом Третьяк, и там тоже мигом притихли, даже старейшина иохотники не из робких, уж очень было похоже, как если бы деревянный Перунпокинул святилище и черепа и вышел сюда с неподвижными, не людскими чертами… Явидела, как его ищущий взгляд скользнул мимо Некраса – и возвратился.

– Мой брат обещал тебе поединок…

Как громовая стрела попала в Некраса! Вздрогнул, споткнулся,но выправился и пошёл. Кто-то сунул ему в руку датский меч, лежавший без дела.Некрас взошёл на курган, где стояли прежде него Асгейр, Хаук и остальные, иодин Хаук был ещё жив, да и то – выживет ли, пепельноволосый. Я посмотрела наХаука. Отроки суетились, заворачивали на нём одежду, один побежал к берегу заводой, и ни у кого не открылся рот возбранить, коли сам вождь смерти решил. Явоткнула в землю копьё, подсела помочь. У него разливалось померклое, синеепятно на груди, дыхание застревало. Мы повернули его смятым боком на влажную отвечерней росы, холодную землю, уложили голову поудобней.

Тут громко всхлипнула и, не таясь, заплакала красавицаТретьяковна. Отец рванул её за косу – без толку. Мелькнуло: никак всё жеполюбился Некрас?.. Мне бы не полюбился, но ведь и я не Голуба. А и с чеговзяли, будто насильничал, не сама ли утратила разум под поцелуями красивогопарня, после опамятовалась и наплела с перепугу…

– Не буду драться с тобой, – трудно выговорилНекрас, и я подняла голову. Ой!.. Языкатый, гордый Некрас у всех на виду встална оба колена перед вождём. И тот смотрел молча, опустив руку со Спатой, чёрнойот крови. Некрас сложил наземь меч, русые кудри рыжели в последнем солнечномсвете. Он молвил ещё: – Возьми к себе, воевода. Не то снимай голову с плеч.

Как он дерзил, вынутый из воды, хоть могли бы его за те речиопять выбросить через борт. А вот теперь склонился прилюдно, оставив прежнююпрыть. Варяг что-то сказал ему. Я сидела далековато, не разобрала, передали:

– Порты отмывать, может, возьму.

И шагнул с насыпи, на которой весь вечер стоял, кладя требуПеруну. Некрас легко сбежал следом, счастливый, пошёл туда, где дружина, всталнаконец с отроками.

– Насыпайте курган, – сказал воевода.

Головы сосен едва чернели вверху, когда сели пировать укостров. Смерти нет, пока весело пируют живые, пока в память о мёртвых оникладут наземь ложки чашечками кверху…

Со мною ни разу ещё не бывало, чтоб схватывалась и бежала,укушенная неожиданной мыслью, бросалась что-нибудь делать. Всегда стараласьразмыслить, и так и этак прикинуть. А вот… бежала в лес со всех ног, тащила ссобой лопату, и больно билось сердечко, словно где-то чаяли выручки, а ямедлила.

Из-за меня погиб Славомир. Даром что не пришлось емуприкрывать меня в битве, платить свою жизнь вместо моей. С чем я, косноязыкая,сравнивала тот бой? С пиром-веселием, когда не жалеют для гостя ни брашен, нидрагоценных пряных медов? А надо бы – с севом, вот так: железным мечомраспахано поле, брошены в раны земли калёные стрелы… Нет, не умею. Сев –издревле, от праотцов, таинство мужеское. Нагими вступают севцы на тёплое,ждущее ласки тело земли, несут новую жизнь, золотое зерно, в особых мешках,скроенных из старых портов. Тогда заключается между ними и полем совсемособенный брак, и беда хуже нет, коли будет замечена вблизи хоть одна настырнаябаба. Скинет, подобно испуганной женщине, испуганная земля, пропал урожай!

Не оттого ли пропало счастье в бою…

Кому себя сохраняла? Тому, кого со мной нет и будет липрежде, чем обрету уже зрак бесплодной старухи? Думала: вот обниму Славомира, истанем жить-поживать… и тут-то придёт, кого полюблю… Зато родился бы сын. Сын,похожий на Славомира. Отцом паче кровного стал бы ему Тот, кого я всегда жду. Всердце принял бы, растить взялся в любви, что своего…

Мелькала под пятками знакомая лесная тропа. Как я шла здесьпо весне, носом хлюпая за спиной воеводы. Потом летом шла, и ухмылялся сзадиНекрас. Уж вот кто знай играл себе, со мной не вышло – с Голубой, и всёрадость, и всё как с гуся вода. Он теперь мало песен не пел, отстиравкрасно-бурую льняную сорочку, там на плече были нитки – я положила. А мне тогдапечаль была беспросветная и сей день не краше…

Вот оно озеро! Око лесное, зелёное, ещё не залитое мёртвойжижей болота. Выворотень-страшило тянул сожжённые лапы, полз по прогалине ктонкой, давно отцветшей черёмухе и всё не мог доползти, одолеть те девятьшагов, что их разделяли… Его мне с места не сдвинуть, но деревце выкопатьсдюжу. Это я непременно должна была совершить, потому что иначе… иначе можно недумать больше о Том, кого я всегда жду. Увидят сторонние люди, со смехунадорвутся, умом, скажут, девка скорбит. Да про меня чего уж не говорили.

– Ты потерпи, – бормотала я, как заклинание,неизвестно кому. – Ты потерпи.

Лопата рвала войлоки травяных корешков. Когда-то, оченьдавно, верили деды: живая кожа земли, нельзя её ранить. Тогда не сеяли хлеб исено не скашивали, не уряжали репища на пожогах. Мы, внуки, знали иное – безмуки, без обиды телесной и не зачнёшь, и не родишь; любить, ласкать землю,плодотворить, вот она, сила.

Сила никчёмная…

Потерпи!

Я рубила серую твердь, рубила сплеча, яростней, чем в бою.Дралась вглубь, пока трепетный стволик не подался под рукой, небось, бедноедеревце втянуло от ужаса корешки. Не ведало, глупое, – о нём радею. Тут яопамятовалась, что не приготовила ямки, бегом обратно к коряге, живо наметила,где стану сажать: в кольце корявых клешней – а знать бы, чем раньше былострашилище? Берёзой, дубом, сосной?.. Я вырыла ямину – гнал неистовый вихрь,выплёскивал неприкаянную могуту, а её всё вроде не убывало. Я натаскала водыкожаной шапкой. Примерилась к деревцу, обняла… потянула наружу круглый, какбочка, тяжёленький ком земли, корней и каменьев. Ой тяга была – ещё горсть, итреснул бы пуп. Мать с ума бы сошла, если б видела. Ноги резвые застонали, покаодолела девять шагов, девятью вёрстами показались… Ан не выронила, опустилабережно в ямку, да проследила, челом к выворотню, не прочь… И тут сдавиловиски, поплыло в глазах. Вычерпала себя.